Когда я думаю о ее прошлом, видится мне сплошной февраль: серое пальтишко с воротничком из овчины, крест накрест тощий пуховый платочек, серенькие хрущобы, и серый с отливом снежок островками. Наташины глаза - из моего детства, я в детстве так видела зиму, когда отключали батареи и приходилось пару раз лечь спать в валенках. В родной хрущобе, с мамой.

Когда я думаю о ее прошлом, отвлечась от собственных образов, слушая ее и анализируя, я рисую себе другие картины, не совсем февральские. Брошенная в младенчестве глупой мамашей, не алкоголичкой, просто струсившей девчонкой, она Бог весть через чьи бестолковые руки попала не в сиротинец, а в дом инвалидов. Тогда, 27 лет назад, там еще оставалось что-то от союза, и тогда там еще было что есть. Потом были 90-е, и есть было нечего. Ребенок не был болен. Вернее, он болел, но ошибку (или преступление) того пер-вого медика-педагога, который проведя ПМПК, направил Наташу в Торез, никто не отва-жился исправить. Она так и прожила всю свою жизнь, все детство и молодость, до 27 лет, в, как она говорит, дурдоме. Многим она нравится. Многие брали ее домой, поиграть со своими детьми, привести их из сада, присмотреть за хозяйством… Симпатичная девочка с голубыми умненькими глазами. Что ей здесь нечего делать, знали ВСЕ. Я уверена. Потому что психиатры народ ушлый. Они знают многое еще не видя человека. Только глядя на его тапки. Что ее душа и тело в порядке знали ВСЕ. Наверное, не знали, куда ей идти. Не знали или не хотели возиться с переводом в детский дом. В итоге, всю свою жизнь проведя в медицинском учреждении 3 профиля, Наташа нашла свою натуру. Мягкую, уживчивую, свободную от зависимостей, свойственных многим на свободе (водка сигареты, нар-котики, телевизор), с минимальными, почти аскетскими запросами от жизни, с большим количеством дружески настроенных людей, с осознанием своей нужности слабым (товаркам по несчастью, действительно инвалидам). И вместе с этим – почти неспособной к построению длительных глубоких отношений, с массой страхов, отсекшим привязанности на корню.С привычкой тихо и долго бурчать от малейшего недовольства, как бы защищаясь и предупреждая большую боль. С прошедшей взпаперти юностью, с украденным изуверским детством.

Когда в 2000 я впервые вошла в ее интернат, добило на пороге три вещи – запах, людское неизбывное несчастье и туалет, размером с Дом союзов с дырами для слива мочи в полу. Это был вечер, один из рождественских сладких вечеров, когда дети доедают подарки, ро-дители долеживают на диване причитающиеся выходные, горят елки и прочее полагаю-щееся в рождество. Третьего января мы приехали в интернат с апельсинами, печеньем, теплыми вещами. Изо всех концов (так мне тогда показалось) поползли на нас дети, разные – у кого ножки не двигаются, у кого голова большая, у кого другие вады, по мнению многих, не совместимые с человеческой жизнью в человеческих условиях. Одетые в дырье, босые, описанные и высохшие много раз… Хотели схватить за руку, прикоснуться, хотябы постоять рядом все, кто двигался. Некоторые двигаться не могли, потому что лежали и в принципе не могли двигаться. Некоторые были привязаны к еле теплым радиаторам, голые по пояс снизу, чтобы испражнения не пачкали колгот. Привязаны колготами. Приехавшие со мной беспризорники забыли о приличиях и запретах на мат. Матерились вголос и с отчаянием. На нянек. У уличных пацанов чувство жалости к животным и детям развито в здоровой степени. Еще раз я была слушателем подобного мата только в цирке, когда дрессировщик ударил медведя. Всякий раз приезжая в Торез с апельсинами для детей понимала бессмысленность поломанных на чистке фруктов ногтей – можно было не чистить. Кожуру съедали тут же, иногда вместе с кусочками фруктов под детские зубы попадала и рука дающего…
А мне, к моему сегодняшнему стыду, тогда небезынтересно было идентифицировать диагнозы – тогда я была на 3 курсе института, патопсихологию мы уже прошли.

А Наташу я тогда от других не отличила.

И вот, сегодня, 27-летняя женщина, еще молодая и симпатичная, получила шанс от Господа на исход. Случайно открылись двери интерната, и тоже в Рождество, и Наташа провела праздники в Детской деревне. Случайно сложилось так, что благотворительных взно-сов благодаря кризису хватает на жилье для бедолаг, которых государство не считывает как граждан, достойных жилья. Думаю, что так же случайно Наташа все таки окажется на свободе, в нашем с вами мире.

Но в очередной раз я задумываюсь над безнаказанностью и непогрешимостью людей, виноватых в самом страшном воровстве в этой жизни – в воровстве у сироты. В воровстве не только социальной защиты, пенсии, чего-то восстановимого. Но в данном случае в воровстве детства и юности, радости взросления и познания, свежего ветра, образования. В воровстве, возмещение которого невозможно в принципе.

И еще я думаю о тех, у кого детство воруют сейчас. И в силу своей недалекости даже не задумываются о содеянном. Ведь этим детям действительно некуда идти. И призвать на помощь они могут одного Небесного Отца.

P.S. В попытках вызволить Наташу из интерната наткнулись на следующее: по их положению, забрать инвалида может его опекун. Если человек дееспособен, он в принципе не может жить в Торезском доме инвалидов. Нам предложили лишить Наташу дееспособности (конечно же, ни мы, ни медики на это не пошли, во-первых, потому что нет заболевания, во-вторых, жареным от МАРТИН-клуба пахнет давно и серьезно).Потом предлагали переписать на нее жилье, которое мы готовы были ей предоставить в случае ее ухода из интерната. Еще предлагали принести решение исполкома о том, что Наташа будет прописана у нас. В общем, разнообразный бред. Пройдя перечень инстанций, закончившийся горячей линией УТСЗН, мы все (уверена, что и наши оппоненты из интерната) осознали, что проблема не стоит выеденного яйца. Наташа может просто написать заявление, за-брать свои документы и идти на свободу на все стороны света. Однако, правозащитная кампания была прервана неожиданно перед самым ее концом. Интернат выдавил из На-таши письменное заявление о том, что она желает жить здесь. Ей рассказали, что мы ее продадим на органы, обманем, и прочее. Не смотря на давнее знакомство, личное (проведенное вместе прошлое лето), Наташка сдалась. Плакала, винилась, страдала, но осталась в Торезе. Дома, где способы убийства человека для нее прозрачны, и где напугать ее уже нечем.